12-140-153-27-201-210-236-255-301-351-374-400-411-419
Заявка 003 сткглм
Короче: опять не совсем по заявке )))


ну, хоть вот как-то....
Спасибо сткглм 002 за разрешение использовать цитату из ее фика.
Один старый «призрак», такой же неудачник, попавший к русским и чудом вернувшийся, сказал ему: «Однажды все твои истории закончатся, тебе нечего будет предъявить и ты начнешь говорить правду. Все говорят». Потом добавил: «Но если у тебя есть немного времени, можно слегка повеселиться. Это не так трудно: ты просто вспоминаешь все то, что знаешь, и начинаешь путать информацию. Представь, что твои знания — трехмерная шахматная доска. Конь ходит в трехмерном пространстве, каждый третий шаг сдвигаясь во времени — вперед или назад. Ладья переставляет местами факты. Ферзь иногда отменяет все то, что натворили конь и ладья. В те времена, до компьютеров, каждая дополнительная проверка моей лжи позволяла выиграть мне немного времени, а они не знали, когда я лгу».
читать дальше«Призрак» замолчал на какое-то время, глядя на воду пруда Серпентайн, а потом добавил: «Но если ты решил играть — тебе нужно время на подготовку, а его обычно нет… времени всегда не хватает. Главная проблема в том, что русские слишком любят играть в шахматы. И в один прекрасный день, когда ты устал и измотан, они заново рассказывают все то, что ты скормил им — но рассказывают правильно. Поэтому попытайся стоять на том, что ты просто не знаешь чего-то. Ты не можешь рассказать того, чего не знаешь».
Поздно биться головой о кафель: у него было шестнадцать потраченных впустую месяцев в СИЗО. Теперь ему остается только ложь молчанием.
Уже примерно вторую неделю его допрашивали другие… следователи. Сегодня они работали в паре: седой старик в мятом костюме и мужчина примерно его возраста, похожий на одного из членов королевской семьи, с безукоризненным оксфордским выговором. Их интересовала экономика и всякое такое, около экономическое.
Дебилы, он же работал в контрразведке.
Нет, процентов на 90 задаваемых вопросов он мог бы ответить — но зачем?
Он злился, и ему было скучно.
Он слишком плохо спал уже несколько дней подряд. Он пропустил еженедельный «bannyj den'» — и теперь ему до дрожи хотелось встать под горячую воду, теплая вода из раковины не спасала от ощущения грязи на теле. Единственным плюсом было то, что можно было не соблюдать «особые правила» — Олег не присутствовал ни на одном допросе те же самые…. примерно две недели. Две недели без правил. Две недели без Олега.
Он смотрел на портрет русского писателя, где в левом нижнем углу выпал кусочек стекла, слушал, как текут вопросы, и размеренно отвечал: «Извините, я не знаю. Я не владею информацией по данному вопросу. Я никогда не слышал об этом. Нет, я не имею представления, о чем вы говорите. Извините, я не могу ответить на ваш вопрос». Ответы можно было переставлять, но от скуки это не спасало.
С Олегом ему такое поведение не прошло бы ему даром, но Олега тут не было.
Что?..
— Я же говорил вам, Stepan Sergeevich, — он просто развлекается.
— Но я действительно не владею…
Мужчина скептически уставился на него (и стал еще больше походить на того самого королевского родственника):
— Я спросил, не хотите ли вы отвезти партию угля в Ньюкасл. И что вы ответили?..
Что тут ответишь. Сам виноват.
— У меня из-за тебя все стоит. Stepan Sergeevich, я знаю, вам это не нравится, — продолжал псевдородственник, снимая пиджак и вешая его на спинку стула, — но мои люди не могут начать работать, я тут сижу, уговариваю этого, bljad', mudaka, и уже не могу слышать это «извините, я не могу ответить на ваш вопрос…», — продолжая говорить, подходя ближе, следователь закатывал рукава…
***
…ты хотел повеселиться — ты получил дозу веселья по полной программе.
Утешало то, что псевдокоролевский родственник тоже успел словить пару ударов, и, кажется, выплюнул зуб. И поспать удалось.
Больше тут все равно нечем заниматься — в темноте.
Темный карцер. Он что-то такое читал, или ему рассказывали… Сначала, когда он очнулся с гудящей головой, он думал, что в его камере перегорела лампочка. Но камера была другой — он понял это, когда налетел в темноте на стенку высотой по грудь, отделяющую дыру «удобств» в полу от остального помещения. В его камере такая же конструкция была расположена в другом углу. Значит, его просто сгрузили в ближайшую свободную камеру, в которой перегорела лампочка.
Потом свет все не включали и не включали, и он понял.
Еда появляется в «глухом» лотке. Рядом с той самой дырой в полу есть раковина, где можно наощупь напиться, умыться и хоть немного ополоснуться.
Тихо. Главное — не вслушиваться в тишину. Потому что чем сильнее вслушиваешься, тем громче начинают звучать голоса. Иногда они рассказывали о глупостях, а иногда начинали напоминать, что время идет, а к нему никто не приходит. Наверное, это потому, что Гарри все равно. И Олегу все равно. Иногда голоса рассказывали что-то о посылках, которые не стоило отправлять.
Темно. Главное — не смотреть. Потому что через какое-то время из углов на тебя начинают смотреть глаза. Все бы ничего, но они смотрят очень пристально — это неприятно, и их количество растет; через какое-то время, даже если отводишь взгляд, даже если натягиваешь одеяло на голову, глаза окружают тебя и смотрят. Даже когда ты закрываешь свои глаза, эти чужие теснятся изнутри, на твоих веках, и смотрят. Между прочим, совсем не похоже на то, как смотрит Олег, когда недоволен. Впрочем, по его лицу это трудно понять — когда он недоволен. Он это выражает по-другому.
Отлично помогает, если начать напевать.
Не важно, что: однажды он пел от еды до еды закон о терроризме — так, как успел его запомнить, прочитав проект, который присылали в отдел для внесения поправок и уточнений — на мотив «Yellow submarine» — и было действительно здорово:
«The Commission shall allow an appeal
against a refusal to deproscribe;
an organisation if it considers that
the decision to refuse was
flawed when considered
in the light of the principles applicable
on anapplication for judicial review».
Главное — понять, на какой мотив: тогда голосов неслышно, а глаза разбегаются. Не любят музыку. Можно встать, проверить лоток; можно попить воды. А вот если мотив угадан неверно — тогда ой. Но вставать все равно надо, и идти, отмахиваясь от глаз — это как плавать среди медуз — потому что надо пить и надо умываться. Ну, и дырка в полу. Можно не есть, но вот это все обязательно — это он помнит твердо.
Ну, и в любом случае, глаза это лучше, чем взрывы.
Еще можно завернуться в одеяло, и, напевая, чтобы заглушить и отогнать, пойти побиться в дверь. Через какое-то время откроется глазок, и в камеру хлынет узкий поток света, разгоняя и убивая глаза и голоса. В этот поток света можно подставить руку и посмотреть на обломанные и обкусанные ногти. Еще при свете почему-то начинает чесаться щетина — а в темноте ее не видно и нет. Потом в глазок заглядывает глаз — и, видимо, пускает свои отростки, которые потом прорастают, как и положено, в темноте, и пялятся на него из всех углов.
Он лежит и тянет «инструкцию № 3/15 для личного состава» на мотив «Greensleeves», когда дверь взрывается светом.
***
— Ты разозлил их, Лукас. Они хотели преподать тебе урок. Они довольно важные люди — в своей части системы.
Они оба сидят на полу в коридоре; он цепляется за рубашку Олега, и упирается лбом в его плечо, и размеренный стук чужого сердца успокаивающе отдается в голове.
— Тебе надо было просто ответить — на те вопросы, на которые ты знал ответ. Ты ведь мог ответить, не так ли?
— Тебя не было.
— Это не повод устраивать драку.
— Он начал первый, — подумать только, раньше запах этого одеколона безумно раздражал его. Олег проводит ладонью по его спине:
— Лукас, это не ответ.
— Извините, товарищ старший следователь. Я не хотел.
— Уже лучше. У тебя довольно приятный голос, как выяснилось, — как хорошо, как спокойно; ни голосов, ни глаз; есть стук сердца, запах одеколона; тяжелая — очень тяжелая, он знает ее тяжесть — рука осторожно гладит его по спине; темнота ластится в закрытых глазах….
— Лукас, они все еще хотели бы услышать твои ответы.
— Я ничего не знаю, товарищ старший следователь.
— Тогда тебе придется вернуться и подумать над тем, что ты можешь им рассказать. Они все еще хотят твоих ответов, — рука все так же размеренно движется по спине, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, ащщщщщщ…
— Ты порвешь мне рубашку, Лукас. Вставай, ты возвращаешься обратно.
— Нет.
— Лукас, ты не хочешь отвечать на их вопросы. Они недовольны. Они хотят ответов. Ты не отвечаешь, поэтому ты возвращаешься в камеру.
Темнота ехидно набухает и фонтанирует холодными щупальцами
— НЕТ.
Ему кажется, или виска осторожно касаются сухие губы?
— Лукас? Ведь все хорошо?
Его снова ждет темнота. Его ждут крики, взрывы, и следящие за ним глаза.
— Я не знаю.
— И?
Это… это просто кажется.
— Я… я не знаю, товарищ старший следователь. Я… я мог бы… попробовать.
— Подумай. Их злость — это твое возвращение в темноту.
Он действительно чувствует это. Еще раз.
— Тебя так долго не было.
— Я знаю. Ты ведь ответишь им? Они думают, что составили список вопросов, на которые ты знаешь ответ. Они думают, что ты сможешь ответить примерно на двадцать из восьмидесяти. Ты ведь хочешь удивить их?
Если это те же самые вопросы, которые они задавали в течение тех почти двух недель, то он может ответить на пятьдесят как минимум. И еще на полтора десятка — в общих деталях. Как хорошо, когда можно привалиться к кому-то лбом, закрыть глаза, ни о чем не думать…
— Так что? Лукас, ты готов отвечать на вопросы?
… и чтобы чья-то рука гладила тебя по спине, и представить на мгновенье, что тебя сейчас опять поцелуют в висок…
Это ведь ничего не значит: он ничего не понимает в экономике; все его ответы, все, что он может им дать — все это несущественно: это лишь подтверждение цифр, фамилий, дат и всего того, что они могли бы раскопать сами, если бы потрудились.
Он вспоминает летний день, скамейку на берегу Серпентайна и тусклые, выцветшие глаза «призрака»: «Мы сами не догадываемся, насколько много мы знаем. Наши ответы могут подтвердить или опровергнуть совсем другие данные. А мы однажды просто рассказываем все, что знаем. Все говорят, рано или поздно».
…так хорошо, когда ты слышишь не обвинения, не взрывы из темноты, а просто стук сердца другого человека и чувствуешь осторожный поцелуй в висок...
«...твои знания — трехмерная шахматная доска. Конь ходит в трехмерном пространстве, каждый третий шаг сдвигаясь во времени — вперед или назад. Ладья переставляет местами факты. Ферзь иногда отменяет все то, что натворили конь и ладья».
Когда ты упираешься лбом в плечо другого человека, он не видит выражения твоих глаз.
— …я готов.
Короче: опять не совсем по заявке )))




Спасибо сткглм 002 за разрешение использовать цитату из ее фика.
Один старый «призрак», такой же неудачник, попавший к русским и чудом вернувшийся, сказал ему: «Однажды все твои истории закончатся, тебе нечего будет предъявить и ты начнешь говорить правду. Все говорят». Потом добавил: «Но если у тебя есть немного времени, можно слегка повеселиться. Это не так трудно: ты просто вспоминаешь все то, что знаешь, и начинаешь путать информацию. Представь, что твои знания — трехмерная шахматная доска. Конь ходит в трехмерном пространстве, каждый третий шаг сдвигаясь во времени — вперед или назад. Ладья переставляет местами факты. Ферзь иногда отменяет все то, что натворили конь и ладья. В те времена, до компьютеров, каждая дополнительная проверка моей лжи позволяла выиграть мне немного времени, а они не знали, когда я лгу».
читать дальше«Призрак» замолчал на какое-то время, глядя на воду пруда Серпентайн, а потом добавил: «Но если ты решил играть — тебе нужно время на подготовку, а его обычно нет… времени всегда не хватает. Главная проблема в том, что русские слишком любят играть в шахматы. И в один прекрасный день, когда ты устал и измотан, они заново рассказывают все то, что ты скормил им — но рассказывают правильно. Поэтому попытайся стоять на том, что ты просто не знаешь чего-то. Ты не можешь рассказать того, чего не знаешь».
Поздно биться головой о кафель: у него было шестнадцать потраченных впустую месяцев в СИЗО. Теперь ему остается только ложь молчанием.
Уже примерно вторую неделю его допрашивали другие… следователи. Сегодня они работали в паре: седой старик в мятом костюме и мужчина примерно его возраста, похожий на одного из членов королевской семьи, с безукоризненным оксфордским выговором. Их интересовала экономика и всякое такое, около экономическое.
Дебилы, он же работал в контрразведке.
Нет, процентов на 90 задаваемых вопросов он мог бы ответить — но зачем?
Он злился, и ему было скучно.
Он слишком плохо спал уже несколько дней подряд. Он пропустил еженедельный «bannyj den'» — и теперь ему до дрожи хотелось встать под горячую воду, теплая вода из раковины не спасала от ощущения грязи на теле. Единственным плюсом было то, что можно было не соблюдать «особые правила» — Олег не присутствовал ни на одном допросе те же самые…. примерно две недели. Две недели без правил. Две недели без Олега.
Он смотрел на портрет русского писателя, где в левом нижнем углу выпал кусочек стекла, слушал, как текут вопросы, и размеренно отвечал: «Извините, я не знаю. Я не владею информацией по данному вопросу. Я никогда не слышал об этом. Нет, я не имею представления, о чем вы говорите. Извините, я не могу ответить на ваш вопрос». Ответы можно было переставлять, но от скуки это не спасало.
С Олегом ему такое поведение не прошло бы ему даром, но Олега тут не было.
Что?..
— Я же говорил вам, Stepan Sergeevich, — он просто развлекается.
— Но я действительно не владею…
Мужчина скептически уставился на него (и стал еще больше походить на того самого королевского родственника):
— Я спросил, не хотите ли вы отвезти партию угля в Ньюкасл. И что вы ответили?..
Что тут ответишь. Сам виноват.
— У меня из-за тебя все стоит. Stepan Sergeevich, я знаю, вам это не нравится, — продолжал псевдородственник, снимая пиджак и вешая его на спинку стула, — но мои люди не могут начать работать, я тут сижу, уговариваю этого, bljad', mudaka, и уже не могу слышать это «извините, я не могу ответить на ваш вопрос…», — продолжая говорить, подходя ближе, следователь закатывал рукава…
***
…ты хотел повеселиться — ты получил дозу веселья по полной программе.
Утешало то, что псевдокоролевский родственник тоже успел словить пару ударов, и, кажется, выплюнул зуб. И поспать удалось.
Больше тут все равно нечем заниматься — в темноте.
Темный карцер. Он что-то такое читал, или ему рассказывали… Сначала, когда он очнулся с гудящей головой, он думал, что в его камере перегорела лампочка. Но камера была другой — он понял это, когда налетел в темноте на стенку высотой по грудь, отделяющую дыру «удобств» в полу от остального помещения. В его камере такая же конструкция была расположена в другом углу. Значит, его просто сгрузили в ближайшую свободную камеру, в которой перегорела лампочка.
Потом свет все не включали и не включали, и он понял.
Еда появляется в «глухом» лотке. Рядом с той самой дырой в полу есть раковина, где можно наощупь напиться, умыться и хоть немного ополоснуться.
Тихо. Главное — не вслушиваться в тишину. Потому что чем сильнее вслушиваешься, тем громче начинают звучать голоса. Иногда они рассказывали о глупостях, а иногда начинали напоминать, что время идет, а к нему никто не приходит. Наверное, это потому, что Гарри все равно. И Олегу все равно. Иногда голоса рассказывали что-то о посылках, которые не стоило отправлять.
Темно. Главное — не смотреть. Потому что через какое-то время из углов на тебя начинают смотреть глаза. Все бы ничего, но они смотрят очень пристально — это неприятно, и их количество растет; через какое-то время, даже если отводишь взгляд, даже если натягиваешь одеяло на голову, глаза окружают тебя и смотрят. Даже когда ты закрываешь свои глаза, эти чужие теснятся изнутри, на твоих веках, и смотрят. Между прочим, совсем не похоже на то, как смотрит Олег, когда недоволен. Впрочем, по его лицу это трудно понять — когда он недоволен. Он это выражает по-другому.
Отлично помогает, если начать напевать.
Не важно, что: однажды он пел от еды до еды закон о терроризме — так, как успел его запомнить, прочитав проект, который присылали в отдел для внесения поправок и уточнений — на мотив «Yellow submarine» — и было действительно здорово:
«The Commission shall allow an appeal
against a refusal to deproscribe;
an organisation if it considers that
the decision to refuse was
flawed when considered
in the light of the principles applicable
on anapplication for judicial review».
Главное — понять, на какой мотив: тогда голосов неслышно, а глаза разбегаются. Не любят музыку. Можно встать, проверить лоток; можно попить воды. А вот если мотив угадан неверно — тогда ой. Но вставать все равно надо, и идти, отмахиваясь от глаз — это как плавать среди медуз — потому что надо пить и надо умываться. Ну, и дырка в полу. Можно не есть, но вот это все обязательно — это он помнит твердо.
Ну, и в любом случае, глаза это лучше, чем взрывы.
Еще можно завернуться в одеяло, и, напевая, чтобы заглушить и отогнать, пойти побиться в дверь. Через какое-то время откроется глазок, и в камеру хлынет узкий поток света, разгоняя и убивая глаза и голоса. В этот поток света можно подставить руку и посмотреть на обломанные и обкусанные ногти. Еще при свете почему-то начинает чесаться щетина — а в темноте ее не видно и нет. Потом в глазок заглядывает глаз — и, видимо, пускает свои отростки, которые потом прорастают, как и положено, в темноте, и пялятся на него из всех углов.
Он лежит и тянет «инструкцию № 3/15 для личного состава» на мотив «Greensleeves», когда дверь взрывается светом.
***
— Ты разозлил их, Лукас. Они хотели преподать тебе урок. Они довольно важные люди — в своей части системы.
Они оба сидят на полу в коридоре; он цепляется за рубашку Олега, и упирается лбом в его плечо, и размеренный стук чужого сердца успокаивающе отдается в голове.
— Тебе надо было просто ответить — на те вопросы, на которые ты знал ответ. Ты ведь мог ответить, не так ли?
— Тебя не было.
— Это не повод устраивать драку.
— Он начал первый, — подумать только, раньше запах этого одеколона безумно раздражал его. Олег проводит ладонью по его спине:
— Лукас, это не ответ.
— Извините, товарищ старший следователь. Я не хотел.
— Уже лучше. У тебя довольно приятный голос, как выяснилось, — как хорошо, как спокойно; ни голосов, ни глаз; есть стук сердца, запах одеколона; тяжелая — очень тяжелая, он знает ее тяжесть — рука осторожно гладит его по спине; темнота ластится в закрытых глазах….
— Лукас, они все еще хотели бы услышать твои ответы.
— Я ничего не знаю, товарищ старший следователь.
— Тогда тебе придется вернуться и подумать над тем, что ты можешь им рассказать. Они все еще хотят твоих ответов, — рука все так же размеренно движется по спине, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, ащщщщщщ…
— Ты порвешь мне рубашку, Лукас. Вставай, ты возвращаешься обратно.
— Нет.
— Лукас, ты не хочешь отвечать на их вопросы. Они недовольны. Они хотят ответов. Ты не отвечаешь, поэтому ты возвращаешься в камеру.
Темнота ехидно набухает и фонтанирует холодными щупальцами
— НЕТ.
Ему кажется, или виска осторожно касаются сухие губы?
— Лукас? Ведь все хорошо?
Его снова ждет темнота. Его ждут крики, взрывы, и следящие за ним глаза.
— Я не знаю.
— И?
Это… это просто кажется.
— Я… я не знаю, товарищ старший следователь. Я… я мог бы… попробовать.
— Подумай. Их злость — это твое возвращение в темноту.
Он действительно чувствует это. Еще раз.
— Тебя так долго не было.
— Я знаю. Ты ведь ответишь им? Они думают, что составили список вопросов, на которые ты знаешь ответ. Они думают, что ты сможешь ответить примерно на двадцать из восьмидесяти. Ты ведь хочешь удивить их?
Если это те же самые вопросы, которые они задавали в течение тех почти двух недель, то он может ответить на пятьдесят как минимум. И еще на полтора десятка — в общих деталях. Как хорошо, когда можно привалиться к кому-то лбом, закрыть глаза, ни о чем не думать…
— Так что? Лукас, ты готов отвечать на вопросы?
… и чтобы чья-то рука гладила тебя по спине, и представить на мгновенье, что тебя сейчас опять поцелуют в висок…
Это ведь ничего не значит: он ничего не понимает в экономике; все его ответы, все, что он может им дать — все это несущественно: это лишь подтверждение цифр, фамилий, дат и всего того, что они могли бы раскопать сами, если бы потрудились.
Он вспоминает летний день, скамейку на берегу Серпентайна и тусклые, выцветшие глаза «призрака»: «Мы сами не догадываемся, насколько много мы знаем. Наши ответы могут подтвердить или опровергнуть совсем другие данные. А мы однажды просто рассказываем все, что знаем. Все говорят, рано или поздно».
…так хорошо, когда ты слышишь не обвинения, не взрывы из темноты, а просто стук сердца другого человека и чувствуешь осторожный поцелуй в висок...
«...твои знания — трехмерная шахматная доска. Конь ходит в трехмерном пространстве, каждый третий шаг сдвигаясь во времени — вперед или назад. Ладья переставляет местами факты. Ферзь иногда отменяет все то, что натворили конь и ладья».
Когда ты упираешься лбом в плечо другого человека, он не видит выражения твоих глаз.
— …я готов.
Очень жутко и очень-очень классно, пишу тебе умыл.
И стокгольмский синдром во всей красе боже ну я же никогда его не читала ну как меня занесло на стокгольмские галеры и почему меня так торкает
оно такое... вроде эмоциональное спокойное... но очень напряженное, как пружина.
виртуальные шахматы, смешивающие ходы - очень круто придумано!!
пара допрашивающих - такие мимишные, негодование псевдокоролевского родственника понимаю и разделяю))))))))
ГЛАЗКИ!! я ужасно боюсь глазок в темноте, это какая-то анимешная шняга, напугавшая меня в свое время, много разных глазок в темноте... (хеллсинг что ли?)
и вот финал, когда Оолежка приходит, утешает Лукаса, гладит по спине, а лукас у нас, конечно, традиционно полуголый, да?
я просто представляю, как Лукас вывалился из темноты на открывшего дверь Олежку, сразу ослеп от света, схватился, сполз по нему, и Олегу тоже пришлось сесть на пол, потому что Лукас, зараза, большой, хоть и отощавший. и как Олежка обнимает его гладит и утешает, а Лукас прячет лицо в его форменной голубой рубашке.
я думаю, Олежку самого переехало и он укаваился)))))))))))
а еще я думаю, что товарищи обратились к нему и сказали "не знаем что делать с вашим хулиганом, товарищ Даршавин, помогите!". а тут: " ну пусть посидит в темноте пару недель, станет как шелковый".
и вот Лукас шелковый и бормочет: "тебя не было", "где ты был так долго", а Олежка тайно млеет, но надо держать лицо. и всме же он украдкой целует его в висок - будто нечаянно мазнул губами...
и вот такого шелкового нажо отдавать в работу. не хочется, но надо.
еще очень понравилось, как просидевший в темноте Лукас реагирует на малость света, кожется чешется и так далее, как он рассматривает себя. свои руки - это очень здорово.
ты прекрасен, мой ангел.
сткглм 002, я немножечко исправилась!!!
я немножечко исправилась
хороший котик *целует в висок*