Название: I can always make you smile, so I can always make you cry
Автор: 005
Бэта: 004
Персонажи: Лукас Норт, Олег Даршавин, Аркадий Качимов.
Рейтинг: NC 17
Размер: ~ 2147 слов
Жанр: hurt/comfort, angst, grapefruit, POV Лукаса
Предупреждения: таймлайн - Олег и Лукас еще не слишком хорошо знакомы друг с другом
Особая благодарность: 004 и 006 за дельные мысли и предложения; отдельно 006 - за согласие на синхронизацию с ее фиком; 003 за восторг.


Из-под повязки на глазах ничего не видно. Зато слух обострился.
Кто-то проходит в коридоре за дверью допросной.
Под ботинком Даршавина, когда он останавливается у изголовья кушетки, поскрипывает песчинка. Иногда дыхание Олега становится несколько судорожным, но он почти мгновенно приводит его в норму. Он явно занимался дыхательными практиками. Еще один факт в копилку под названием «who is mister Darshawin».

читать дальшеИли же он умеет хорошо контролировать себя. Конечно, он умеет контролировать себя, кретин. И на тебе практикуется. Я лежу на медицинской кушетке. Руки связаны за спиной, два ремня надежно держат тело, ноги… разведены, согнуты в коленях и зафиксированы в распорках.
Наказание.

Допрос шел как обычно. «Бла-бла-бла — мы знаем — бла-бла-бла-бла — подтвердите — бла-бла-бла». Мне надо было ответить на очередной чертов вопрос. Я просто не был готов. Я сорвался.
Он подождал, пока я проорусь. Потом подошел сзади и придушил, тихо сказав напоследок, когда я уже отключался: «Ты же помнишь о правилах, Лукас? Ты их нарушил. Ты должен быть наказан».

— Ты ведь не возражаешь, если я сделаю немного фотографий? Просто на память. Кивни, если согласен.
Разве мое согласие — или несогласие — что-то изменит? Я дергаю головой.
Щелчок.
— Я бы не сказал, что мне очень нравится то, что я вижу, Лукас. Но по-своему это зрелище имело бы успех. Мне приходит мысль устроить экскурсию.

Щелчок.
— Прошу прощения, мне внезапно пришло в голову, что твой вид сейчас мне все-таки нравится. Ты спокоен, ты молчишь… для этого всего-то потребовалось раздеть тебя, связать и вставить кляп. Интересно.
Он сам раздевал меня и фиксировал? Или позвал еще кого-то?

«Обнажённый человек чувствует себя более уязвимым. Обнаженный человек, лишенный возможности двигаться, чувствует себя уязвимым вдвойне, если можно так выразиться. По возможности, джентльмены — и леди, если вы присутствуете среди моих слушателей, — используйте это при проведении допроса. Все, что делает слабее вашего подследственного — делает сильнее вас». Когда-то я слушал эту лекцию, начитанную на диктофон. Кто знал, что придется постигать это на практике — находясь с другой стороны.

Щелчок.
Щелчок.
— Лукас, я сейчас выну кляп. Не стоит пытаться укусить меня. Я понимаю, что это может быть… рефлекторно. Но ты же помнишь о правилах? Мы договорились?
Киваю.
— Ну, вот и отлично… — он придерживает меня за подбородок, и вытягивает чертову конструкцию из пластика.

Сглатываю. Во рту мерзкий химический привкус.
— Олег… товарищ старший следователь…
— Да, Лукас?
— Можно мне воды, пожалуйста? — Губы привычно раздвигаются, я скалюсь улыбкой.
Он делает еще один круг. Вот, снова — у него сбилось дыхание. Примерно в том же месте. В изножье кушетки. Спокойно.

Щелчок. Щелчок. Щелчок. Щелчок. Щелчок.
— Не думаю. Не сейчас.
Он отходит — к столу? — кладет — на стол? — фотоаппарат? — и я слышу, как он открывает бутылку с водой, слышу хлопок газа; кажется, слышу, как лопаются пузырьки. Он пьет. Глоток, второй, еще один…. Рот наполняется слюной. Сглатываю. Привкус во рту становится сильнее.
— Впрочем, я рад, что ты помнишь о хороших манерах и о правилах. Как руки? Нормально? Не слишком туго?

Я могу пошевелить пальцами, но не могу двинуть локтем.
— Да, спасибо, все нормально, — улыбка. Не забывай улыбаться. Правила. Ты уже наказан.
— Я рад. Я проверю ремни, хорошо?
Странно: почему мне тепло? И как-то избирательно тепло…
— Лукас?

— Да, конечно. Простите, товарищ старший следователь. Я задумался.
Он хмыкает, подходит ближе — снова взвизг песчинки.
— Думать надо было раньше. Я всего лишь задал простой вопрос. Ответить на него было делом пяти секунд. И мы оба избежали бы этой… возни.
Он проверяет ремни, чуть поддергивает. Касается моей руки. Небрежно хлопает меня по колену.

— Я закурю, Лукас. Так вот, возвращаясь к тому вопросу, на который ты так бурно среагировал, — шаги в сторону, щелчок зажигалки.
Мне уже не кажется. Тепло внизу живота растет. Мошонка напрягается. Он что, пропитал чем-то кляп? Похоже на то. Зачем? Зачем, зачем, зачем. Идиот. Угадай с трех раз.

«Унижение. Каждый человек имеет собственные представления о том, что для него наиболее унизительно. То состояние, которое одному покажется диким и унизительным, для другого будет выглядеть просто неприятным. Но есть несколько общих моментов, которые по отдельности — или все вместе — смогут облегчить вашу задачу». Видимо, у них был такой же специалист, как и у нас. Если бы я мог, я бы сейчас засунул руку в рот — меня начинает трясти от возбуждения. Не думаю, что Даршавин не заметил эрекцию.

— Так вот, Лукас, — похоже, Даршавин тащит стул ближе к кушетке; запах табака становится сильнее, — я ведь всего-то спросил тебя…
Скрип — он садится на стул. Снова проверяет ремень. У него холодные руки, но это кажется почти приятным, когда он задевает мой сосок. Теперь дыхание срывается у меня.
Пощечина.
— Лукас, не отвлекайся.
— Да, товарищ старший следователь.

На что еще он способен? Через что еще он протащит меня, вежливо комментируя свои действия и рассказывая о последствиях в случае моего несогласия? Что еще он запланировал на сегодня?

— Продолжаем. Наш сегодняшний разговор был вполне конструктивен, и внезапно ты взрываешься, — стул скрипит, Олег поднимается, снова отходит — раз, два, три, четыре — к столу.
Громыхает дверь.

— Oleg!
— Arkadij Ivanovich, izvinite, ja zanjat. U menja dopros.
— A doprashivaemyj kto? Nort?
— On poka otdyhaet. Prostite, vy chto-to hoteli?
— Nu-nu. Otdyhaet. Teper' jeto tak nazyvaetsja?

Оба тихо смеются. До меня вдруг доходит, в какой позе я лежу, в каком я сейчас состоянии, и как это выглядит со стороны. Как это выглядит на фотографиях. Если бы я мог — я бы зажмурился. Я бы зажал рот руками, потому что когда я чувствую тяжесть своей руки на лице — меня это успокаивает, приводит в чувство, помогает немного абстрагироваться от происходящего и чуть-чуть сосредоточиться.

«Стыд. Чувство стыда прекрасно работает на вас. Фотографии или видеозаписи, на которых подследственный находится в неподобающих, по его мнению, ситуациях, могут стать прекрасным инструментом для манипулирования».
С другой стороны — что еще мне терять?.. Видео со мной в главной роли мне уже продемонстрировали.

*****

Я плохо вижу — их двое? трое? Они что-то говорят, но мне слишком лениво и хорошо, чтобы напрячься и понять их. От прикосновений к телу слабость и удовольствие прокатываются волнами, так хорошо, так хочется подставляться под эти руки; голова «плывет»; я слишком слаб, чтобы противиться этому удовольствию.

Палец, скользящий по плечу, потом по лицу — когда он касается губ, меня едва не подбрасывает от того, насколько это приятно, насколько это в разы лучше прикосновения к коже — это похоже на ощущение шелка на немеющих губах — и так хочется удержать это чувство, что я сосу этот палец. Когда мне предлагают член, я согласен — потому что это будет даже лучше, больше удовольствия...

Иногда нас предает разум. Тело предает нас гораздо чаще.
Пока первый толкается в мой рот, второй сдирает с меня штаны, усаживается рядом и деловито ощупывает, лапает, не позволяя сосредоточится; я пытаюсь прикрыться, натянуть край майки — он легко отбрасывает мою руку. Шепот «roskoshnaja ty suka, koshak martovskij», горячий язык вылизывает мое ухо. Когда тот, первый, кончает (я не хочу отпускать его член), второй натягивает меня на себя.

Прикосновения, член, скользящий по губам, распирающий анус член, и удовольствие-удовольствие-удовольствие... в котором исчезает боль, которого настолько много, что почти захлебываешься, тонешь без надежды выплыть. Тело жадно вопит «еще», потому что ему хорошо и ему нравится. И разуму тоже нравится. Крика «нет, не надо, я не хочу, нет, нет» — его не то что не слышно, его просто нет, он испаряется на фоне удовольствия. Только «да». Только «еще». Умелая рука, вырывающая из моего горла — и из моего члена — эти просьбы. Остается только «еще; пожалуйста, еще; еще, больше; да, да, да». Нечто новое, что я узнал про себя. Мне это не понравилось.

Зачем они сделали это со мной? Я не знаю. Просто потому что могли? Потому что надеются шантажировать меня этой записью когда-нибудь? Что же, тогда они своими руками подарили мне надежду, что в один прекрасный день я вернусь домой. Думали лишить меня самоуважения — посмотри, какой ты? Да, после отходняка, после часов мигрени, дезориентации, сухой рвоты увидеть все это было...

Помогло то, что я уже знал, как это — быть «снизу». Если бы это случилось со мной впервые, смог бы я отнестись к этому так же? Они на это рассчитывали? По окончанию сеанса Качимов сочувственно потрепал меня по плечу — «nu nichego, byvaet» — и обрадовал тем, что с завтрашнего дня у меня меняется следователь.
«Ego zovut Oleg Darshavin. Надеюсь, вы поладите».

Более чем прозрачный намек.
Потом какое-то время я не мог спать, не мог есть, не мог дотронуться до себя — я чувствовал на себе чужие руки, не мог смыть с себя чужой пот и чужую сперму, в ушах звучала похабная скороговорка про «horoshuju, gorjachuju, technuju suchechku», и я бы бился головой о стены и пол, если бы это помогло забыть.

Мне удалось убедить себя, что на пленке за меня говорил термоядерный коктейль афродизиаков. Я повторял себе снова и снова: «Ты уже видел такое раньше. Ты сам давал разрешение на применение таких — или очень похожих — средств. Ты знаешь, как это действует. Ты не мог противостоять этому». Не знаю, как долго я смогу оправдывать себя этой мыслью. Бумеранг вернулся и треснул меня по голове.

Последствия той съемки «капают» мне до сих пор. Ночные визиты, раз или два в неделю. Обычно их двое.
«Нам тут передали, что кое-кто не будет против. Нам рассказали по большому секрету».

Я мог бы сопротивляться — но в тот день Олег уже был мной недоволен, и безнадежно проигранная драка (я не в той физической форме, хотя прикладываю усилия... насколько могу, и насколько мне позволяют) — не то, чего бы я хотел той ночью. Я мог бы все рассказать Даршавину утром. Но когда я представил Олега с его обычным спокойным лицом, выслушивающим пояснения врача — я решил промолчать.

Оказалось, что проще уткнуться лицом в подушку. Они не ставили себе задачей изнасилование — простой трах, рутинный и будничный. Они даже озаботились приносить собой презервативы и какой-то крем. Bol'shoe spasibo, mudaki.

*****

— Ja uzhe uezzhaju, Oleg. Tebe peredadut materialy, posmotrish'. Fotoapparat? Ty delaesh' snimki?
— Jeto pomogaet v rabote, Arkadij Ivanovich.
— Vot kak. Prishlesh' paru? Dlja kollekcii?
— Konechno. Kogda zakonchu, budet celyj al'bom.

Альбом?... Альбом, mat' vashu?!
Я кончаю, захлебываясь, втягивая в себя воздух. Тише, тише, тише… Какое «тише», как твое «тише» тебе поможет, когда ты лежишь распяленный посередине допросной!

— Znachit, on sotrudnichaet?
— V celom da. Konechno, u nas byvajut momenty nedoponimanija...
— Kak sejchas?
В голосе Качимова слышен смешок. Смейтесь, Аркадий. Конечно, это так же смешно, как и в тот раз, когда я обделался после очередного удара резиновым шлангом.
— ...no ja starajus' svesti ih k minimumu.
— Nu, Oleg, ne budu bol'she tebja zaderzhivat'. Tvoj podopechnyj tebja uzhe zazhdalsja....

Дверь лязгает, закрываясь. Олег подходит ближе.
— Совершенно невозможно работать. Лукас? Что тут у нас? О. Ну, бывает. Сейчас ликвидирую… последствия, — я слышу треск, мокрый шелест… он протирает мой живот влажной салфеткой.

Потом — проводит пальцем внизу живота, подчеркивая ногтем.
— «Gnothi seauton» — «познай сам себя». Пока, по моему скромному мнению, это у вас, мистер Норт, получается довольно-таки hrenovo. К тому же, тебе пора нанести визит мастеру. Время подновить татуировку.

Олег поглаживает каждую букву чертова «Gnothi seauton». G-N. Меня накрывает. Почему? Я не знаю. Я не могу. O-T. Я больше не могу. Единственное, чего я хочу сейчас — это не выдать себя. H-I. Слезы текут сами по себе, повязка до поры до времени их скроет. S-E. Не выдать себя сразу. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. A-U. Пусть он не поймет, что случилось, пожалуйста, еще несколько минут. T-O. Пожалуйста. Дыши осторожно. Выдох. Вдох. Выдох. Пожалуйста. Вдо… Вдоооо… Вдооох. Нет-нет-нет. N. Выдох. Выдох. ВЫДОХ ЖЕ.

— Лукас? Все хорошо?
— Да, товарищ… старший следователь, — улыбнись, улыбнись, улыбнись.
— Тогда мне хотелось бы знать, почему ты плачешь.
Я все-таки выиграл примерно минуту с небольшим. Иногда минута — это очень много.
— Лукас. Мне снова напомнить про правила?

Я не знаю, что сказать. Я и так наговорил уже слишком много. Вспоминается отец с его вечным «когда не знаешь, что надо сказать — говори правду, мальчик». Подрался, получил неудовлетворительно в школе, кто-то видел, что ты куришь, разорвал одежду, листал непристойный журнал — говори правду, мальчик. Говори правду. Смешно, здесь от меня добиваются того же.

— Мне стало очень грустно, Олег. Простите, товарищ старший следователь, — и насколько соответствующей стандартам получилась моя улыбка?
Он молчит.
Часы на стене медленно тикают.
— Думаю, мы закончили на сегодня, Лукас.

Какой-то лязг, шорох ткани. Олег что-то тащит волоком. Возвращается ко мне — раз, два… шесть шагов. Сначала он отстёгивает ремни вокруг лодыжек. Убирает распорки. О Господи, я могу опустить ноги. Отстегивает ремни. Помогает сесть. Развязывает ремень на руках, разминает мне руки. Мышцы покалывает.
У меня все еще завязаны глаза.

Он отходит, возвращается, сует мне в руки бутылку с водой.
— Пей. Осторожно, не облейся.
Вода вымывает горечь изо рта.
— Я снимаю повязку, Лукас.
Промаргиваюсь. Олег отбирает у меня бутылку, льет остатки воды на полотенце, кидает его мне.

— Протри лицо. Одевайся.
Спортивный костюм лежит на полу рядом с кушеткой. Олег садится на стул, закуривает, смотрит — как я одеваюсь.
— Начальство всегда приходит не вовремя, Лукас. У меня были совершенно другие планы.

Украдкой смотрю на стол. Фотоаппарат. Пепельница. Канцелярская папка из белого картона. И… что это стоит у стены? Странная конструкция из металла и ткани. Замираю на секунду. Ширма. Большая медицинская ширма. Вот что это было — лязг и шорох ткани. Вот что он тащил. Он что, поставил ширму так, что меня не было видно?..

Конечно, Даршавин заметил.
— Так вот о чем ты думал. Посмотри на меня, сейчас же, — поднимаю глаза, — можешь не отвечать. Лукас, Лукас, — Олег смотрит мне в глаза, — ты все еще не доверяешь мне. Нам еще придется поработать над этим.